Переломы 

Сатирическое и драматическое в сборнике миргород. Гоголь «Миргород» – анализ

Особенности сборника «Миргород»

История создания сборника

сборник миргород мотив символический

В 1831 году Гоголь делает первую попытку выступить в печати под собственным именем. В №4 «Литературной газеты» появляется отрывок «Женщина» за подписью «Н. Гоголь». Однако вряд ли этому факту следует придавать особое значение. Гоголь явно колеблется: статья «Несколько мыслей о преподавании детям географии» из №1 той же газеты подписана Г. Янов (сокращение двойной фамилии писателя), а второй отрывок из повести «Страшный кабан» («Литературная газета» №17) опубликован опять без имени автора. Словом. Гоголь никак не может определиться и в «Вечерах…» вновь скрывается за именем простодушного издателя Рудового Панька. Конечно, к этому времени уже достаточно широкий круг литераторов знал фамилию автора книги, но и они будто выбирают: Гоголь-Яновский (М.П. Погодин, П.А. Плетнев и др.), Гоголь (Пушкин и др.) или даже только Яновский (Е. Боратынский). Знали, конечно, эту фамилию и в Васильевке (где жила мать писателя - Марья Ивановна Гоголь), причем, естественно, в ее полном виде. Но вот письмо из Петербурга от 6 февраля 1832 года несет веселое указание: «Ваше письмо от 19 января я получил. Очень жалею, что не дошло ко мне письмо ваше, писанное по получении вами посылки. В предотвращение подобных беспорядков впредь прошу вас адресовать мне просто Гоголю, потому что кончик моей фамилии я не знаю, где делся. Может быть, кто-нибудь поднял его на большой дороге и носит, как свою собственность. Как бы то ни было, только я нигде не известен здесь под именем Яновского, и почтальоны всегда почти затрудняются, отыскивая меня под этою вывескою». Так Н.В. Гоголь-Яновский утвердил себя «просто Гоголем» сначала в родственном кругу (с этого момента все его письма идут именно за такою подписью), а затем с выходом в свет «Арабесок» и «Миргорода» имя писателя Гоголя уже на вполне «законных» основаниях вошло в русскую литературу.

Итак. «Миргород». Повести, служащие продолжением «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Н. Гоголя. Части первая - вторая. Спб., 1835.

Внутреннее единство сборника «Миргород», единство, превращающее этот цикл из четырех повестей в цельную книгу, есть в основе своей единство идейное. Оно настолько существенно, что полноценное понимание идейного смысла «Миргорода» возникает именно в совокупности, и идейной соотнесенности всех четырех рассказов в целом.

Сборник состоит из двух частей; в каждом по две повести. Первый томик начинается «Старосветскими помещиками», второй - «Вием». Тема и, так сказать, тезис всей книги даны в каждой из этих двух повестей сразу, в своей целостности; это как бы образные формулы всей книги. Вторые же рассказы каждой части, «Тарас Бульба» и повесть об Иванах, дают каждая по одному аспекту того противоречия, которое образует смысл всей книги. Коротко говоря; если в книге сталкиваются норма, возможность, осуществимый идеал человека, его высокая сущность, - и отклонение от нормы, искажение человеческой натуры в безобразной действительности, то в первых рассказах каждой части, более коротких, так сказать вводных, дано объединение и нормы и ее искажения, а во вторых рассказах обоих томиков раздельно: в первом - норма, во втором - ее искажение. Заметим, что объемная разница повестей играет в этой композиции тоже свою, хоть и весьма скромную, роль. «Вводные» повести - меньше других: «Старосветские помещики» занимают (по изданию 1842 года) 45 страниц, «Вий» - 76 страниц, тогда как основные повести, развертывающие тему, - «Тарас Бульба» - 246 страниц (во второй редакции, в издании 1842 года; в первой же редакции эта повесть хоть и короче, а все же в три раза длиннее «Старосветских помещиков»); повесть об Иванах - меньше, в ней 99 страниц. Стоит обратить внимание и на то, что повести «Старосветские помещики» и «Вий» не разделены на главы, то есть даны единым текстом в качестве «малой формы»; наоборот, «Тарас Бульба» и повесть о двух Иванах разделены на главы («Taрас Бульба» - 12 глав во второй редакции и 9 глав в первой редакции; «Повесть» - 7 глав). Нет необходимости разъяснять, что деление произведения на главы - это не просто внешнее деление, а особый принцип композиции, связанный со строением темы, изложения, группировкой материала и т.д., выражающий сложность, многосоставность содержания этого произведения (повесть об Иванах короче «Тараса Бульбы» и имеет меньше глав, зато деление ее на главы подчеркнуто наличием названий их, чего нет в «Тарасе Бульбе»).

В самом названии новой книги Гоголь словно задался целью наглядно продемонстрировать свои колебания между «воспоминанием» и «надеждой» и здесь же установить их неразрывную связь, сделать так, чтобы прошедшее прямо прокладывало путь будущему, которое уже по могло мыслиться иначе как «широким» и «блистательным». Действительно, какой смысл продолжать скрывать настоящее имя автора «Вечеров…»? Но и автор «Миргорода» не так прост, чтобы прямо назваться. И там и здесь речь идет о Малороссии? Тогда извольте, прежде чем узнать имя автора, вспомнить про недавний успех «повестей, изданных пасичником Рудым Паньком».

Интересно, что единственная прежде публиковавшаяся повесть из «Миргорода» - «Повесть о том. как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» - впервые увидела свет во второй части смирдинского альманаха «Новоселье» (Спб., 1834) без фамилии автора, но с подзаголовком: «Одна из неизданных былей пасичника Рудого Панька». Да и фиктивная дата, проставленная в конце публикации - 1831, прямо отсылала читателей к «Вечерам…» (к подобному приему, к слову сказать, писатель прибегнул и в «Арабесках», отнеся датировку некоторых статей на год, а то и на несколько лет назад по сравнению с временем, когда они фактически писались). Впрочем, и в письмах Гоголь настойчиво подчеркивал, что речь идет о «старинной повести», «писанной за Царя Гороха», и что он ее «совсем было позабыл» и стыдится «назвать своею». Между тем известно, что время работы над повестью приходится на 1833 год, в самом конце которого, 2 декабря, Гоголь, позабыв про «стыд», читал свое новое произведение Пушкину, причем заслужил такой отзыв: «…очень оригинально и очень смешно» (правда, в своей дневниковой записи Пушкин ошибочно проставил имя одного из героев гоголевской «сказки»: Иван Тимофеевич вместо Ивана Никифоровича).

Но почему все-таки «Миргород»? «Назвав свою книгу, не знаем почему, именем уездного города Полтавской губернии», Гоголь, думается, вполне заслужил недоуменные вопросы критиков, например Г.Г. М-ского из «Северной пчелы» (1835, №115). В самом деле, если название дано по месту действия книги, то из всех ее повестей только события «Повести о том, как поссорился…» разворачиваются в Миргороде, в остальных он даже и не упоминается. Правда, и эпиграфы к книге как будто настаивают на таком «географическом» понимании: здесь дается и справка из известной научной книги, предлагающая своего рода статистику быта и бытия этого «нарочито невеликого города», и приводится отзыв «одного путешественника-очевидца, побывавшего в Миргороде и даже откушавшего там «бубликов из черного теста». Но ведь и «записки» этого нелепого путешественника-гурмана, и миргородская статистика (из которой при всем желании можно заключить только, что в Миргороде, должно быть, дуют сильные и постоянные ветры - все-таки 45 ветряных мельниц!) - все обман, все мечта, все не то, чем кажется!».

Тогда, может быть, следует обратить внимание на столь очевидное значение самого слова «Миргород»? Ведь названная именем такого города книга, кажется, должна нести на своих страницах полную меру всего того, что так прекрасно определено в словаре В.И. Даля: «Мир - отсутствие ссоры, вражды, несогласия, войны; лад, согласно, единодушие, приязнь, дружба, доброжелательство; тишина, покой, спокойствие».

Но нет, пожалуй, в творчество Гоголя никакой другой книги, в которой было бы так много прямо противоположного. Не говоря уже про «присутствие ссоры» в самом заглавии повести о двух Иванах или про «Тараса Бульбу», который весь война, что такое «Вий», как не битва Хомы Брута с нечистой силой, сражение, завершившееся его гибелью. И только в «Старосветских помещиках» есть и «тишина, покой, спокойствие», и «лад, согласие, единодушие». Есть и та из великих человеческих ценностей, которой не нашлось места в словарной справке: любовь.

Именно утверждению непреходящего значения этой ценности и посвящена первая повесть в «Миргороде». Земная, обычная любовь-привычка (против которой так восставал в своей рецензии С. Шевырев), любовь-верность и преданность, которую питают друг к другу старосветские помещики и которая в отличие от романтически-возвышенной, экзальтированной страсти юноши из вставной новеллы, может выдержать любое испытание временем, - вот основная тема повести. Но не просто тема: самоотверженная любовь и все производное от нее - чистосердечие, гостеприимство и т.п. - возвышает старосветских помещиков над их «низменной буколической жизнью» и служит нравственным уроком, так же как вот уже на протяжении многих веков служит подобным уроком трогательная история Филемона и Бавкиды. И ведь именно любовь Пульхерии Ивановны и Афанасия Ивановича является необходимым условием существования самого «земного рая» их усадьбы (ее описание порой явно напоминает картины «земель блаженных» в древнерусской литературе и фольклоре, где даже почва была такой, что на ней все произрастало само собой «во изобилии»). После смерти старосветских помещиков все закономерно распадается, у «благословенной земли» появляется новый владелец - герой-непоседа, перекати-поле, цену которому Гоголь вполне конкретно определяет его покупательскими способностями: «…не превышает всем оптом своим цены одного рубля».

Но не все так уж спокойно было и в «Старосветских помещиках». Были и несколько тревожные, такие неуместные в этих низеньких комнатках портреты убитого заговорщиками русского императора и фаворитки Людовика XIV, были и тревожащие Пульхерию Ивановну разговоры Афанасия Ивановича про пожар, про войну, про разбойников, и даже кошечку Пульхерии Ивановны дикие коты приманили, «как отряд солдат подманивает глупую крестьянку». Но самое поразительное все-таки в другом. После описания идиллической жизни старосветских помещиков повествователь собирается рассказать о «печальном событии, изменившем навсегда жизнь этого мирного уголка», - о смерти Пульхерии Ивановны и о «самом маловажном случае», от которого оно произошло, - историю с возвращением кошечки. И вот по такому, казалось бы, малозначительному поводу - ибо что такое даже смерть Пульхерии Ивановны для судеб всего остального мира, исключая, конечно, Афанасия Ивановича - в мерное и мирное повествование вдруг врывается бранный шум истории, полководцы разворачивают войска, между государствами начинаются битвы. И тем самым «старосветская» жизнь Пульхерии Ивановны и Афанасия Ивановича (и даже история с кошечкой - вестницей смерти) встает в один ряд с самой что ни на есть всемирной историей, ведь «по странному устройству вещей, всегда ничтожные причины родили великие события и, наоборот, великие предприятия оканчивались ничтожными следствиями».

Вот сами примеры, которые должны подтвердить и развить мысль о взаимосвязи «великого» и «ничтожного», возникшую по поводу истории смерти Пульхерии Ивановны. «Какой-нибудь завоеватель собирает все силы своего государства, воюет несколько лет, полководцы его прославляются, и наконец все это оканчивается приобретением клочка земли, на котором негде посеять картофеля…» Такой пример не только «поднимает» значение истории Пульхерии Ивановны до событий мировой истории, но и вводит ее в контекст проблематики мировой литературы, так как явно перекликается о одним из эпизодов «Гамлета». Принц датский встречает армию норвежцев, идущую в поход на Польшу, и на вопрос Гамлета полковник отвечает:

О, говоря открыто,

Мы овладеть куском земли идем,

В котором польза вся - его лишь имя

Пяти б червонцев за наем я не дал

Земли сей…

Но если Гамлет в этом споре «за землю… на коей места для могил их мало», видит упрек своей нерешительности, то Гоголь решает вопрос иначе. Ведь нравственный смысл битв и побед, смертей и поражений измеряется в «Тарасе Бульбе» ценностями много высшими, чем сама война, тем более война из-за честолюбия. «Не в силе бог, но в правде». Эти слова древнерусского полководца-подвижника словно служат здесь исходным посылом оценки. И война может стать высоконравственной, но только тогда, когда она «дело общее», народное: «…Это целая нация, которой терпение уже переполнилось, поднялась мстить за оскорбленные права свои, за униженную религию спою и обычай… за все, в чем считал себя оскорбленным угнетенный народ». И рядом с этими ценностями вновь встает любовь. Ответ Гоголя ясен и однозначен: любовь Андрия к прекрасной полячке безнравственна, ибо нельзя за самое возвышенное, всепоглощающее чувство отдать «отца, брата, мать, отчизну, все, что ни есть на земле».

«Вий» - это повесть об испытании веры, духовной стойкости человека перед лицом всех враждебных, темных сил мира. Хома без особого труда справляется с ведьмой, когда он с нею один на один, но стоит той позвать себе па помощь «несметную силу чудовищ» и самого Вия, как Хома забывает все свои «заклятья и молитвы», доставшиеся ему от «одного монаха, видевшего всю жизнь свою ведьм и нечистых духов», и погибает. Погибает, несмотря на испытанность (в том же «Миргороде») того «козацкого» «оружия», которым он запасается перед последним походом в церковь; полведра сивухи, танец и т.п. И не так уж бессмысленно заключение философа Горобця по поводу гибели «знатного человека» Хомы: «А я знаю, почему пропал он: оттого, что побоялся. А если бы не боялся, то бы ведьма ничего не могла с ним сделать» (кстати сказать, мотив страха как причины гибели Хомы был гораздо явственнее представлен и черновой редакции: «…тайный голос говорил ему: «эй, не гляди!»… По непостижимому, может быть происшедшему из самого страха, любопытству глаз его нечаянно отворился…»). Мысль о бессилии любой нечисти перед лицом твердого духом и в вере человека - одна из любимых в древнерусской литературе. В «Повести временных лет» сказано о «бесовском наущении»: «…бесы ведь не знают мыслей человека, а только влагают помыслы в человека, тайны его не зная. Бог один знает помышления человеческие. Бесы же не знают ничего, ибо немощны они и скверны видом». А вот отрывок из письма Гоголя С.Т. Аксакову от 16 мая 1844 года, где речь идет о борьбе с тем же «общим нашим приятелем, всем известным, именно - чертом». И тот простой метод, которым Гоголь советует здесь воспользоваться, кажется заимствованным у Горобця, как известно, рекомендовавшего, «перекрестившись, плюнуть на самый хвост» ведьме, «то и ничего не будет». «Вы эту скотину бейте по морде, - пишет Гоголь, - и не смущайтесь ничем. Он - точно мелкий чиновник, забравшийся в город будто бы на следствие. Пыль запустит всем, распечет, раскричится. Стоит только немножко струсить и податься назад - тут-то он и пойдет храбриться. А как только наступишь на него, он и хвост подожмет. Мы сами делаем из него великана; а в самом дело он черт знает что. Пословица не бывает даром, а пословица говорит: «Хвалился черт всем миром овладеть, а бог ему и над свиньей не дал власти».

Но вернемся к примерам о «великом» и «ничтожном» из «Старосветских помещиков» - они еще не исчерпаны. Продолжим прерванную цитату: «…а иногда, напротив, два какие-нибудь колбасника двух городов подерутся между собою за вздор, и ссора объемлет наконец города, потом веси и деревни, а там и целое государство». Не правда ли, так и кажется, что из-за этих вроде бы «немецких» («колбасники») строк вдруг появятся два совершенно «миргородских» героя, у одного из которых голова напоминает редьку хвостом вверх, у другого - хвостом вниз. Конечно, и Иван Иванович, и Иван Никифорович вроде бы никакого отношения к войнам не имеют, да и последствия их ссоры «за вздор» как будто не столь значительны. Но давно уже замечено, что в «Повести о том, как поссорился…» немало отзвуков высокой военной патетики «Тараса Бульбы», правда, проявляющейся здесь всего лишь на низменном, «предметном» уровне. Андрей Белый писал, например, о «старинном седле с оборванными стременами, с истертыми кожаными чехлами для пистолетов…», которое «тощая баба», «кряхтя», вытащила на двор Ивана Никифоровича проветриться в число прочего «залежалого платья»: «Это - седло исторического Тараса, как знать, не прадеда ли Довгочхуна». Да и шаровары Ивана Никифоровича, что «заняли собой половину двора», явно напоминают казацкие шаровары «шириною с Черное море» из «Тараса Бульбы». Что же говорить тогда про саму причину последовавшего раздора - ружье, пусть и со сломанным замком. Словом, как писал тот же А. Белый: «В «Миргороде» сопоставлены рядом как конец напевного «вчера» с началом непевучего «сегодня», Тарас с Довгочхуном, Довгочхун выглядит слезшим с седла и заленившимся а своем хуторке Тарасом…».

Исследователь совсем не случайно обмолвился про «напевное» «вчера»: хорошо известно, что, широко пользуясь в работе над «Тарасом» различными историческими источниками, Гоголь перед всеми ними отдавал предпочтение малороссийским песням - «живой, говорящей, звучащей о прошедшем летописи». И добавлял в статье «О малороссийских песнях» (1834): «Историк не должен искать в них показания дня и числа битвы или точного объяснения места, верной реляции…». Поэтому в своем эпосе о легендарном, героическом прошлом - повести «Тарас Бульба» Гоголь нередко сознательно отступает от хронологии: он «относит ее действие и к XV и к XVI веку, а имена, в ней упомянутые, относятся к XVII веку (Ник. Потоцкий. Остраница), как и другие детали. Итак, три века - читатель может выбирать любой», - справедливо писал Г.А. Гуковский. Но странно другое: в повести о двух Иванах писатель не только следует самому пунктуальному историзму при «объяснении места, реляции» ссоры, но и приводит совершенно точную ее дату - «показание дня и числа». Эта дата - «сего 1810 года июля 7 дня», как сказано в позове Ивана Ивановича («7-го числа прошлого месяца» - отмечено в прошении Ивана Никифоровича). Настоящая дата находится в разительном противоречии со словами из авторского предисловия к «Повести о том, как поссорился…»: «Долгом почитаю предуведомить, что происшествие, описанное в этой повести, относится к очень давнему времени». Но это еще не все: получив точную дату «битвы», поневоле начинаешь отсчитывать время действия повести от нее, и тогда получается, что неудавшаяся попытка примирения Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича на ассамблее у городничего приходится не на какой-нибудь, а на, пожалуй, самый памятный год в истории России XIX века - 1812-й. Сам же городничий, по существу, и указывает эту дату: «Вот, уже, слава богу, есть два года, как поссорились они между собою…». Отметим, кстати сказать, что городничий, как известно, был участником «кампании 1807 года» (и даже был во время ее ранен), так что, хотя имя французского императора ни разу в повести о двух Иванах не встречается (Бонапарт упоминается только в «Старосветских помещиках»), оно неназванным все-таки присутствует в ней.

Мы, конечно, далеки от мысли видеть в повести о двух Иванах какую-то аллегорию к истории ссор и примирений, а затем войны между Россией и Францией. Но, попав в один хронологический ряд с нею, история ccopы Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича приобретает какой-то особый, дополнительный смысл. «Великие события» проносятся над миром, забывая о своих «ничтожных» причинах. Но все в жизни взаимосвязано: и история глупой ссоры, «забывшая» про одновременную с нею великую народную войну, словно еще раз указывает: в судьбе каждого, самого «маленького» человека нет ничего маловажного, такого, что по своему нравственному смыслу не может сравниться с любым великим событием.

Герои повестей, по воле автора, проходят на страницах книги через испытания основных человеческих ценностей: любви, верности, веры, дружбы, чести, «всего, что ни есть на земли», по словам одного из них. Не все выдерживают эти испытания: если в первой половине книги таких большинство, то вторая - рассказ о поражениях человеческого духа.

Особенности поэтики сборника «Миргород»

Организующая структура сборника «Миргород»

В первую очередь обратим внимание на общую структурную модель цикла «Миргород»: сборник имеет двухчастную организацию, и в каждую из его частей входят две повести, то есть очевидна строгая бинарность структуры «Mиргорода».

Концепция циклического времени является в «Миргороде» организующей как на уровне отдельной повести сборника, так и на уровне сборника как целого. В «Старосветских помещиках» жизнь Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны неотличима от жизни, «которую вели старые национальные простосердечные и вместе богатые фамилии» (II; 15), то есть от жизни многих поколений многих семей; введение же Гоголем проекции этого идиллического жизнеописания на историю Фнлемона н Бавкнды сообщает ситуации смысл вечной неизменности и повторяемости. В «Тарасе Бульбе» такой циклической моделью является ситуация сражения за высокие патриотические идеалы, которая не заканчивается и смертью самою Тараса, что акцентируется в финале повести спасением его отряда. В «Вие» циклична ситуация жизни бурсы и бурсаков, чью эволюцию от грамматиков до богословов, происходящую с сглаженностью часового механизма, неспособна изменить и остановить частная трагическая судьба Хомы Брута. что снова подчёркнуто в финале введением эпизода совместного посещения Горобцом и Халявой шинка, причём Халява всё так же прячется в бурьян, напившись, и так же ворует всё, что ни попадётся ему на глаза. Наконец, «Повесть о двух Иванах» имеет своей циклической моделью ситуацию тяжбы, не чреватой никаким конкретным результатом и никоим образом не собирающейся завершиться.

При сопоставлении четырёх выявленных в повестях «Миргорода» циклических моделей обнаруживается амбивалентность отношения Гоголя к подобному характеру организации времени. В «Миргороде» явственно выделяются должная и недолжная цикличность течения времени и событий в нём.

Циклические модели «Старосветских помещиков» и «Тараса Бульбы», утверждающие вечность и неизменность ситуаций любви и борьбы за высшие ценности основанной на дружестве, контрастно противопоставляют первую часть сборника второй, где намеченный мотив героизма и борьбы со злом в «Вие» вытесняется циклом ложного героизма потасовок и попоек бурсаков, а нереализованная модель вечной дружбы в «Повести о двух Иванах» заменена вполне продуктивной моделью вечной тяжбы.

В этом плане интересно возникновение как бы подытоживающего первую и вторую части мотива воды, но поданного с противоположными аксиологическими доминантами. В финале «Тараса Бульбы» это образ Днестра: «Немалая река Днестр, и много на пей заводьев, речных густых камышей, отмелей и глубокодонных мест, блестит речное зеркало, оглашённое звонким ячаньем лебедей, и гордый гоголь быстро несётся по нем, и много куликов, краснозобых курухтанов и всяких иных птиц в тростниках и на прибрежьях. Казаки быстро плыли на узких двурульных челнах, дружно гребли веслами, осторожно миновали отмели, всполашивая поднимавшихся птиц, и говорили про своего атамана» (II; 172). В «Повести о двух Иванах» мотив воды реализуется в образе бесконечного унылого дождя: «Тощие лошади, известные в Миргороде под именем курьерских, потянулись, производя копытами своими, погружавшимися в серую массу грязи, неприятный для слуха звук. Дождь лил ливмя на жида, сидевшего на козлах и накрывшегося рогожкою. Сырость меня пропяла насквозь. Печальная застава с будкою, в которой инвалид чинил серые доспехи свои, медленно пронеслась мимо. Опять то же поле, местами изрытое, чёрное, местами зеленеющее, мокрые галки и вороны, однообразный дождь, слезливое без просвету небо. - Скучно на этом свете, господа!» (II; 275).

При сравнении особенно заметен контраст поэтизированного образа Днестра и реалистической неприглядной картины дождя; благородных птиц. обитающих на Днестре, и мокрых галок и ворон на грязном поле; быстро движущихся казацких челнов и медленно тянущихся тощих лошадей: наконец, общего настроя и колорита лих двух сцен. Мотив воды наверняка не случаен в контексте концепции циклического времени и выражает зеркально-полемическое по отношению к известному афоризму Гераклита «Всё течёт, всё изменяется» утверждение Гоголя: «Всё течёт, но ничто не меняется». И если течение Днестра спасительно для казаков и подчёркивает положительный смысл циклических моделей повестей первой части сборника, то бесконечный дождь, затапливающий Миргород в конце второй части, корреспондирует с языческим и библейским мифами о всемирном потопе, карательном и губительном для недолжного человечества. И эта ассоциация организует цикличность времени и его бесконечную повторяемость на уровне всею сборника: если предположить ориентацию Гоголя именно на античную мифологию, то появляется возможность соотнесения финала «Повести о двух Иванах» как с мифом о всемирном потопе, в котором спаслись только два праведника - Девкалиои и Пирра. давшие начало новому человечеству, так и с мифом о локальном потопе в неправедном селении, где никто кроме Филемона и Бавкиды не согласился приютить Зевса и Гермеса (хотя, впрочем, и всемирность потопа вполне может быть усмотрена при подобной ассоциации: ведь затапливает именно Миргород, являющийся топосом лишь в одной из повестей, объединенных названием «Миргород», и потоп в этом городе обретает универсальный смысл, как и наименование города, будучи вынесено в заглавие сборника, объединяет локальность и всемирность в своем значении). При проведении подобной параллели цикл повестей Гоголя представляется единым кольцом, и после прочтения «Повести о двух Иванах» совершенно органично возвращение к истории украинских Филемона и Бавкиды - старосветских помещиков - и так до бесконечности.

2 .2 Мотив круга в сборнике «Миргород»

сборник миргород мотив символический

Одним из ведущих в сборнике «Миргород» является мотив круга. Значимость этого мотива для всего сборника задается уже во втором эпиграфе к сборнику: «Хотя в Миргороде пекутся бублики из черного теста, но довольно вкусны. Из записок одного путешественника» (II, 7). Как известно, бублик имеет круглую форму. Эта замкнутость бублика и определяет все дальнейшее построение сборника.

Рассмотрим реализацию этого мотива круга в некоторых из повестей сборника.

Замкнутость пространства особенно характерна для первой повести сборника «Старосветские помещики».

И.П. Золотусский верно улавливает «сформированную автором читательскую позицию», когда отмечает существующее в повести «гармоническое соединение реального и идеального, прозы с поэзией». По сути дела, это характеристика идиллического типа художественного завершения, который, по нашему мнению, действительно доминирует в «Старосветских помещиках».

То, что идиллический момент в той или иной мере присущ повести, остро чувствовали уже современники Гоголя. Как известно, еще А.С. Пушкин отзывался о «Старосветских помещиках» как о «шутливой, трогательной идиллии», которая «заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления». Именно в этом смысле следует, видимо, понимать слова Н.В. Станкевича о повести: «Как здесь схвачено чувство человеческого в пустой, ничтожной жизни!».

Дореволюционные и советские литературоведы также затрагивали этот вопрос. Так, Н.А. Котляревский говорил о повести как об «идиллической истории двух закатывающихся жизней»; Д.Н. Овсянико-Кулпковский об «идиллическом настроении» «Старосветских помещиков»; В.В. Виноградов определил ее как «жалостную идиллию»; Н.К. Пиксанов замечал, что «на протяжении всей повести Гоголь воздерживается от карикатуры, шаржа, иронии по адресу милой ему четы»; В.В. Гиппиус отмечал гоголевское «изображение жизни существователей в тонах идиллии, а не сатиры»; Б.М. Эйхенбаум подчеркивал, что «повесть… написана в тонах идиллии». Однако сколько-нибудь строгих и последовательных аргументов в пользу идилличности повести указанные исследователи, к сожалению, не представляют. М.М. Бахтин, определив «Старосветских помещиков» как «идиллию», лишь наметил путь анализа произведения.

Большое внимание на формирование идиллической художественности оказывает соответствующий хронотоп. Само обращение к внешне незначительной жизни и предельная ее ограниченность немногими реальностями существования, как и внешняя же «теснота» идиллического хронотопа, в данном случае предопределяют поиск в этой жизни особой внутренней содержательности, глубоко отличной от содержательности, находящей свою опору во внешнем величии безразличного к личности ролевого миропорядка.

Глубокую характеристику идиллического мироощущения предложил В. фон Гумбольдт. Ученый наметил все три момента идиллического, которые затем - спустя почти полтора столетия - подробно опишет М.М. Бахтин в статье «Формы времени и хронотопа в романе».

Прежде всего Гумбольдт разграничивает «эпопею» и «идиллию», рассматривая последнюю как «известное настроение ума», «способ чувствования». Уже само сопоставление с эпопеей предполагает, что идиллия имеет границы значительно более обширные, чем обычно полагают.

Понятая широко идиллия, по совершенно точной формулировке ученого, «собственной волей отмежевывается от части мира, замыкается в оставшемся, произвольно сдерживает одно направление наших сил, чтобы обрести удовлетворение в другом их направлении». Акцентируется, как можно заметить, противопоставленность локализованного идиллического мира другой его части, где, вероятно, господствует другой, неидиллический миропорядок. В результате же это добровольное ограничение «позволяет проявиться как раз самой приятной и душевной стороне человеческого - родству человека с природой». Таким образом, идиллическая ограниченность таит в себе очевидное благо: она позволяет человеку сосредоточиться на самом необходимом, но, одновременно, самом существенном для него. Подчеркнем тут же, что в разных культурах (скажем, в античной и христианской) это особое сосредоточение и «направление… сил», очевидно, имеет различные проявления.

Гумбольдт уловил и другую особенность идиллического мира, которую позже М.М. Бахтин сформулировал как «строгую ограниченность… только основными немногочисленными реальностями жизни». Как показывает немецкий ученый, «природное бытие человека доказывается не отдельными действиями, но целым кругом привычной деятельности, всем образом жизни. Пахарь, пастух, тихий обитатель мирной хижины - все они редко совершают значительные поступки, а совершая их, уже выходят из своего круга . Характеризует их обычно не то, что они вершат, но то, что завтра повторится сделанное сегодня». Гумбольдт отметил существеннейший момент поэтики идиллического: всеобщую повторяемость , царящую в этом мире, обратимость наиболее важных событий, некий их круговорот . В другом месте эта идея выражается ученым еще определеннее: «все то, что выпадает из обычного круга жизни и существования … - все это противоречит идиллическому настроению».

Идиллический человек, стоящий в центре этого идиллического мира - тот, «все существо которого состоит в чистейшей гармонии с самим собою, со своими собратьями, с природой». «Бытие» же этого идиллического героя «течет регулярным потоком, как сама природа, как времена года, всякая жизненная пора сама по себе вытекает из другой, предшествовавшей ей, и как бы велики не были богатство и многообразие мыслей и чувств, какие сохраняет он в спокойном кругу жизни, в них утверждает свое преобладающее значение гармония., налагающая свою печать на целую жизнь, на все бытие человека». Идиллический человек добровольно «теряет» какую-то часть жизни, но взамен обретает гармонию с миром, с другими людьми, и, наконец, внутреннюю гармонию.

Все эти моменты можно обнаружить в поэтике гоголевской повести.

Тема пространственной замкнутости в этом произведении замечена давно. Так, Н.М. Мендельсон отмечал, что «жизнь старичков замкнута пределами их усадьбы». Подробно проблема замкнутости разбирается Ю.М. Лотманом в его работе «Проблема художественного пространства в прозе Н.В. Гоголя». Однако исследователи не рассматривают эту пространственную особенность гоголевской повести в контексте поэтики идиллического.

Так, момент замкнутости постоянно акцентируется в произведении. Вспомним хотя бы «необыкновенно уединенную жизнь», «частокол, окружающий дворик», через который не перелетает «ни одно желание» (II; 13). Два мысленных пространственных перемещения героя за пределы старосветского топоса как будто размыкают локализованность жизни. Первое: «А что., если бы вдруг загорелся дом наш, куда бы мы делись?» (II; 24); второе: «Я сам думаю пойти на войну» (II; 25). Однако в обоих случаях «желание» героя, перелетающее через «частокол» круга его привычной деятельности, корректируется указанием на неподвижную деталь: стул. «Афанасий Иванович… смеялся, сидя на своем стуле» (II; 24); «смеялся, сидя согнувшись на своем стуле» (II; 25). Эта деталь позволяет говорить об еще большей реальной локализации местоположения героя и его, так сказать, «оседлости».

В художественном целом повести большой мир, находящийся за пределами усадьбы Товстогубов, представлен в качестве антитезы старосветской жизни. Ю.М. Лотман говорит о нем как о «чужом» не только для старичков, но и для проживающего там рассказчика.

В структуре произведения сатирическое изображение миропорядка, царящего во «внешнем мире», занимает гораздо меньше места, чем описание жизни старосветских людей, представляя собой ряд отступлений от норм патриархальной жизни. Сами же эти нормы только укрепляются в сознании читателя при помощи подобного соседства. Ср.: «Это радушие (Товстогубов) вовсе не то, с каким угощает вас чиновник казенной палаты, вышедший в люди вашими стараниями, называющий вас благодетелем и ползающий у ног ваших» (II; 25).

Мотив круга реализован и в повести «Вий». Хома Брут чертит в церкви вокруг себя круг, чтобы защититься от нечистой силы. «В страхе очертил он около себя круг. С усилием начал читать молитвы и произносить заклинания, которым научил его один монах, видевший всю жизнь свою ведьм и нечистых духов. Она стала почти на самой черте, но видно было, что не имела сил переступить ее, и вся посинела, как человек уже несколько дней умерший» (II; 207). Нахождение в круге является для Хомы спасительным. Его нахождение в круге можно сравнить с идиллической жизни старосветских помещиков в укладе своего круга.

Но в отличие от «Старосветских помещиков» в «Вие» сами бурсаки находят апостасийное начало.

Показательно, что с самого начала действия героев повести соотнесены с константными «образцами», с «ролевым» поведением других бурсаков, которое, однако, герои самовольно нарушают:

  • 1. Другие бурсаки «сворачивали с большой дороги» уже после того, как «завидывали в стороне хутор» (II; 180). Герои повести «своротили с большой дороги» (II; 181) еще не видя хутора, по собственной инициативе.
  • 2. Обычно «ватага» бурсаков «ночевала в поле» (II; 180), что и предлагает товарищам носитель бурсацких обычаев Халява, который на целый ряд беспокойных реплик Хомы Брута прямо отвечает: «А что? Оставаться и заночевать в поле!» (II; 182). Хома Брут, напротив, стремится «во что бы то ни стало, а добыть ночлега!» (II; 183).
  • 3. Традиционный прием бурсаков - предшественников героев в каждом хуторе следующий: «Хозяин хаты, какой-нибудь старый козак-поселянин, долго их слушал., потом рыдал прегорько и говорил, обращаясь к своей жене: «Жинко! то, что поют школяры, должно быть, очень разумное: вынеси им сала и чего-нибудь такого, что у нас есть!» И целая миска вареников валилась в мешок» (II; 180). В нашем случае бурсаки отнюдь не начинают «петь кант» (II; 180), а действуют совсем по-другому, самовольно вторгаясь в чуждую им жизненную сферу, оказавшуюся своего рода апостасийным «очагом»: «Три ученые мужа дружно ударили в ворота и закричали: «Отвори!"» (II; 183).

Последним звеном в цепи самовольных поступков героев является нарушение ими клятвы, данной старухе, связанной с инфернальным началом: «И если мы что-нибудь, как-нибудь того, или какое другое что сделаем, - то пусть нам и руки отсохнут, и такое будет, что Бог один знает. Вот что!» (II; 184). На клятвопреступление обращает внимание и Д.М. Молдавский.

При рассмотрении первого поединка с ведьмой можно заметить, что Хома Брут побеждает своего врага таким же способом, как и его предшественники из «Вечеров…» (кузнец Вакула, дед из «Пропавшей грамоты») - с Божьей помощью: «Изнеможенный, растерянный, он начал припоминать все, какие только знал, молитвы. Он перебирал все заклятия против духов и вдруг почувствовал какое-то освежение…» (II; 187). Заметим, что в хлеву герой вследствие нарушения клятвы не способен к сопротивлению инфернальным силам: «слова без звука шевелились на губах» (II; 185).

Но в «Вие» даже начальная победа героя осложнена тем, что Хома Брут видел чудную красоту инфернального мира, жил в нем: «Он видел, как вместо месяца светило там какое-то солнце; он слышал, как голубые колокольчики, наклоняя свои головы, звенели. Он видел, как из-за осоки выплывала русалка, мелькала спина и нога, выпуклая, упругая, вся созданная из блеска и трепета» (II; 186); «Но там что? Ветер или музыка: звенит, звенит и вьется, и подступает и вонзается в душу какою-то нестерпимою трелью…» (II; 187).

Наконец, бурсак Хома любуется красотою преобразившейся в результате молитв ведьмы, которая только что едва его не погубила. «Oн стал на ноги и посмотрел ей в очи: рассвет загорался, и блестели золотые главы вдали киевских церквей. Перед ним лежала красавица с растрепанною роскошною косою, с длинными, как стрела, ресницами… Затрепетал, как древесный лист, Хома» (II; 187-188). По «содержанию» Хома Брут - бурсак, христианин. Однако действия героя «как такового» вступают в противоречие с его «содержанием». Он победил ведьму, которая, как известно герою, может принимать различный облик. Но красота ведьмы, вполне соответствующая красоте инфернального мира вызывает экстатическое напряжение, что и приводит к качественному изменению соотношения личного и сверхличного в герое, к возникновению «зазора», «трещинки» между ними.

Причем, если в первой части повести Хома Брут вел борьбу прежде всего с нечистой силой, а затем уже с самим собой (и, в основном, со своим физически подвластным этой силе телом: «руки его не могут приподняться» (II; 185), т.е. временно отсыхают, подчиняясь его же клятве: ноги сначала «не двигались» (II; 185), затем, напротив, «к величайшему изумлению его, подымались против его воли и производили скачки быстрее черкесского бегуна» (II; 186)), то во второй части персонаж уже не способен отделить от собственного «содержания» родившееся как результат раскола личности свое alter ego.

В первой части это было еще вполне возможно: в тот момент, когда «какое-то странное волнение и робость, неведомые ему самому, овладели им», Хома Брут «пустился бежать во весь дух» (II; 188).

Во второй части повести сумятица мыслей и чувств взрывает цельность характера Хомы Брута. Поведение персонажа, ранее всецело принимавшего судьбу, становится крайне противоречивым. Вспомним его размышления еще до встречи с сотником: «Эх, славное место!. Вот тут бы жить, ловить рыбу в Днепре и в прудах, охотиться с тенетами или с ружьем за стрепетами и крольшнепами! (…) Да не мешает подумать и о том, как бы улизнуть отсюда» (II; 195). Противоположные желания «тут бы жить» и «как бы улизнуть» в равной мере являются фактами сознания персонажа.

В трагическом целом повести чрезвычайно любопытен характер взаимодействия противоположно направленных высших сил. Здесь выявляется следующий момент: изображение нечистой силы от начала и до конца сопровождается изображением церкви. Вспомним эпизод из первой части: Хома Брут «стал на ноги и посмотрел ей в очи: рассвет загорался и блестели золотые главы вдали киевских церквей» (II; 188). Показательно, что персонаж видит «золотые главы… церквей» не отдельно (сами по себе), а как бы отраженными в глазах представителя нечистой силы. Это единый «кадр» изображения.

Читателю не дано знать, что увидел Хома Брут в глазах самого Вия, но можно предположить продолжение этого немыслимого для бурсацкого (как и для христианского) сознания «соседства» дьявольского и Божественного. Скрытое взаимодействие высших сил, перед которым бессильно любое заклятие, ставшее «открытием» персонажа, пронизывает весь художественный мир этого произведения и свидетельствует о качественно новой ступени апостасии. Так, в ответе Хомы Брута сотнику («Как же ты познакомился с моею дочкою?») герой аппелирует к Богу: «Не знакомился, вельможный пан, ей-Богу, не знакомился (…) Вот на этом самом месте пусть громом так и хлопнет, если лгу» (II; 197). Затем же, как помнит читатель, Брут «бездыханный грянулся на землю» (II; 217). Не стоит забывать, что именно инфернальный персонаж убеждает оробевшего философа: «Ты сделаешь христианское дело, и я награжу тебя» (II; 212); он же убежден, что умершая панночка «заботилась… о душе своей и хотела молитвами изгнать всякое дурное помышление» (II; 212). Обратим внимание и на странное для инфернального существа действие, аппелирующее, как и Хома Брут, к кресту: гроб «вдруг сорвался с своего места и со свистом начал летать по всей церкви, крестя во всех направлениях воздух» (II; 208).

С другой стороны, нельзя не отметить решительного наступления духа апостасии: «Церковь деревянная, почерневшая., уныло стояла почти на краю села. Заметно было, что в ней давно уже не отправлялось никакого служения» (II; 200). Между тем, ранее повествователь указывает, что «это было большое селение» (II; 193): пространственное «перемещение» из центра на периферию еще одна деталь, свидетельствующая о существенной десакрализации мира, о вытеснении христианского духа из мирской жизни. Ср.: «они вступили наконец за ветхую церковную ограду» (II; 205); «высокий старинный иконостас уже показывал глубокую ветхость» (II; 206); «церковные деревянные стены, давно молчаливые и оглохлые» (II; 207); «лики святых, совершенно потемневшие, глядели как-то мрачно» (II; 206); «мрачные образа глядели угрюмей» (II; 206). Сама церковь уже перестает быть надежной защитой от натиска враждебных Богу сил. Церковная ограда , упоминаемая в первой повести цикла, уже не является преградой для апостасийного процесса. Для Хомы Брута, нуждающегося в духовной защите, атрибуты нечисти и Божественного становятся в один ряд: «Он опять увидел темные образа, блестящие рамы и знакомый черный гроб, стоявший в угрожающей тишине и неподвижности среди церкви» (II; 210).

В финале второй части повести «положительные» и «отрицательные» высшие силы окончательно совмещаются в изображении посрамленной «Божьей святыни»: «Испуганные духи бросились кто как попало, в окна и двери…, но не тут-то было: так и остались они там, завязнувши в дверях и окнах. Вошедший священник остановился при виде такого посрамления Божьей святыни, и не посмел служить панихиду в таком месте. Так навеки и осталась церковь, с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном, диким терновником, и никто не найдет теперь к ней дороги» (II; 217). Эта двойственность апостасирующего миропорядка, открывшаяся душе Хомы Брута еще в момент одновременного созерцания красавицы-ведьмы и золотых глав киевских церквей, и оказывается причиной его гибели, а сама свобода преступить границу миров (круг, начертанный с молитвой) - его трагической виной. Хома Брут «переходит взглядом через черту обведенного им круга».

Особым образом реализуется мотив круга в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Персонажи, увлеченные своим частным «делом», оказываются глухи и к «делам» других людей, и к «общему делу», которое когда-то духовно единило мир гоголевских запорожцев. Здесь же «дело», напротив, отгораживает обособившихся людей друг от друга, препятствуя их примирению. «Город», таким образом, в конечном итоге разрушает «мир».

Ведь в Миргороде, по утверждению рассказчика, «жили… в трогательной дружбе два единственные человека, два единственные друга» (II; 275). Для рассказчика их дружба - символ прочности миргородского благополучия, поэтому «услышав» о ссоре, он патетически восклицает: «Что ж теперь прочно на этом свете?» (II; 239).

Читатель же, уже совершивший по воле автора цикла как бы путешествие во времени из благословенного старосветского века в прозаический миропорядок уездного городка, осознает как раз, что «на этом свете» чаемая «прочность» уже отсутствует. В итоге люди, если вспомнить выражение «матушки» судьи, «на этом свете» живут «между собой, как собаки» (II; 248). Поэтому-то дружба двух Иванов является для них лишь внешним наглядным «примером», последней зыбкой эмблемой забытого ими былого «товарищества».

Очень кратко Сборник из четырёх повестей, основанных на украинском фольклоре, позицио­нируется как продолжение «Вечеров на хуторе близ Диканьки».

Старики Афанасий Иванович Товстогуб и его жена Пульхерия Ивановна жили в отдалённой деревне - такие поселения в Малороссии называли «старосветскими». Земля их поместья приносила настолько обильные урожаи, что старики не замечали, как их обкрадывает приказчик. Детей у Товстогубов не было, и всю свою привязанность, нежность и любовь они сосредоточили друг на друге. Старички любили принять гостей и вкусно покушать.

Так тихо и спокойно шли дни, пока любимая кошечка Пульхерии Ивановны не убежала в лес. Через три дня она явилась домой, но вскоре пропала навсегда. Пульхерия Ивановна решила, что это смерть приходила за ней, стала грустна, задумчива и взяла с ключницы обещание смотреть за Афанасием Ивановичем.

Пульхерия Ивановна умерла. Через пять лет дом обветшал, Афанасий Иванович состарился, согнулся, но его тоска по жене так и не ослабла. Гуляя однажды по саду, старик услышал, как его зовёт покойная жена, и вскоре умер, попросив перед смертью положить его возле Пульхерии Ивановны. Имение Товстогубов опустело и вскоре было пущено по ветру дальним родственником.

Три бурсака - богослов, философ и ритор - во время каникул отправились по городам и сёлам, зарабатывая пропитание духовными песнопениями. Однажды заночевали они на хуторе, старая хозяйка которого оказалась ведьмой. Ночью она оседлала философа Хому Брута и начала летать на нём.

Не растерявшись, Хома прочёл молитву, а когда ведьма ослабла, хорошенько отходил её бревном. Ведьма упала на землю и превратилась в молодую красавицу. В страхе философ бежал и вернулся в Киев, где его вызвал ректор и велел ехать на хутор к богатому сотнику, у которого умерла красавица-дочь. Панночка вернулась с прогулки смертельно избитая и перед смертью успела попросить, чтобы отходные молитвы по ней три ночи читал семинарист Хома Брут.

Приехав на хутор под охраной, Хома узнал в мёртвой панночке ту самую ведьму. Живущие на хуторе козаки прекрасно знали, что дочь их хозяина - ведьма. Первые две ночи Хома читал молитвы, а панночка летала по церкви в гробу, но увидеть семинариста не могла - его защищали молитвы и начерченный им вокруг себя круг.

На третью ночь панночка встала из гроба, церковь наполнилась чудовищами, и ведьма потребовала привести Вия - предводителя нечистой силы. Вий явился, приказал поднять ему веки и увидел Хому, который, не выдержав, взглянул на него и дрогнул духом.

Чудовища бросились на философа, и тот умер. Тут второй раз закричали петухи, нечистая сила бросилась прочь, но покинуть церковь не успела. Так и осталась она с застрявшими в окнах и дверях чудовищами, и заросли к ней все дороги.

Иван Иванович, владелец большой усадьбы и сада, любитель дынь, вдовец, был человеком добрым и богомольным. Дети девки Гапки звали его тятей, а нищим он хоть и не подавал милостыни, но и зла не причинял. Иван Иванович часто заходил в гости к городовому или Ивану Никифоровичу и любил принимать подарки.

Иван Никифорович, сосед и лучший друг Ивана Ивановича, никогда не был женат. Он весь день лежал на крыльце, а в жару любил купаться в прохладной воде. Несмотря на большую приязнь, по характерам и даже внешности друзья были противо­положны друг другу.

Однажды Иван Иванович увидел у соседа старое ружьё и захотел купить или выменять его. Но Иван Никифорович тоже считал, что старое ружьё - вещь в хозяйстве незаменимая, и другу отказал, обозвав того гусаком.

Приятели поссорились. Иван Никифорович начал строить гусиный хлев прямо напротив перелаза через плетень. Оскорбившись этим, Иван Иванович ночью подпилил столбы хлева, и строение обрушилось. Затем приятели подали друг на друга в суд.

Прошло несколько лет. Вражда между соседями окрепла, хотя весь город пытался их помирить на устроенной городничим ассамблее. Двенадцать лет спустя Иван Иванович и Иван Никифорович, постаревшие, но всё ещё не помирившиеся, вели тяжбы друг против друга и жили только благоприятными известиями из суда.

В этом году написано столько, что непонятно, как Николай Васильевич успевал все это. Был буквально за полтора месяца написан «Ревизор», вышел сборник «Арабески» (рис. 2),

Рис. 2. Титульный лист сборника «Арабески» (1833)

где одновременно с критическими статьями, с эссе Гоголь начинает публиковать свои петербургские повести, а именно: «Невский проспект», «Портрет», «Записки сумасшедшего».

Рис. 3. Титульный лист сборника «Миргород» (1835) ()

В этом же году появляется сборник «Миргород» (рис. 3), который состоит из четырех повестей: «Старосветские помещики», «Тарас Бульба», «Вий» и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». И сразу же возникает множество вопросов, которые возникли и у тогдашней критики. Критика устами Белинского (рис. 4) расхвалила этот новый этап в творчестве Гоголя.

Рис. 4. В.Г. Белинский

Белинский говорил о том, что Гоголь стал серьезнее, стал глубже проникать в тайны жизни. В то же время Белинский высказывал и ряд недоумений, особенно это касалось первой повести: «Возьмите его «Старосветских помещиков»: что в них? Две пародии на человечество в продолжение нескольких десятков лет пьют и едят, едят и пьют, а потом, как водится исстари, умирают. Но отчего же это очарование? Вы […] принимаете участие в персонажах повести, смеетесь над ними, но без злости, и потом рыдаете с Палемоном о его Бавкиде, сострадаете его глубокой, неземной горести…» Создается впечатление, что от критики ускользала проблематика повестей Гоголя.

Можно поговорит и о названии. С одной стороны, понятно, что речь идет об одном из совершенно заурядных провинциальных малороссийских городков. Гоголь пишет, что главной достопримечательностью этого городка была огромная лужа посреди городской площади. Но с другой стороны, в этом названии звучат и другие слова: «Миргород», «мир», «город». Возможно, самое название намекает на некую более универсальную и масштабную проблематику. Но больше всего вопросов возникает по другому поводу: перед нами четыре повести, совершенно разные не только по сюжету, но и по жанру.

Первая повесть посвящена двум старичкам, горячо и искренне любящим друг друга: Пульхерии Ивановне и Афанасию Ивановичу, которые едят и пьют, а потом умирают.

Вторая повесть совершенно иного плана: мощные героические фигуры Тараса Бульбы и его сыновей, Остапа и Андрия, подвиги, страшные исторические события отдаленных эпох.

Третья повесть написана в жанре романтической фантастики: ведьмы, черти, потусторонние существа, храбрый казак Хома Брут, который не смог одолеть самого Вия и оказался жертвой демонической панночки.

И, наконец, четвертая повесть, написанная в духе жесткого реализма. Достаточно гадкие обыватели маленького жалкого городка с их маленькими страстями, с их грязной повседневной и унылой жизнью.

Что может объединять эти повести? И действительно ли они объединены неслучайно? Составляют ли они просто некое собрание повестей, или же здесь можно говорить о некоем единстве, идеологическом, художественном? Для этого последовательно рассмотрим каждое из этих произведений.

Итак, «Старосветские помещики» (рис. 5).

Рис. 5. «Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна» (П.П. Соколов. Ил. к повести Н.В. Гоголя «Старосветские помещики», 1853) ()

В этой повести содержится некий намек, ключ, который должен открыть дверцу, за которой содержится общая идея повествования. Неправ был, видимо, Белинский, когда он счел героев этой повести жалкими, ничтожными, ведущими полурастительное, полуживотное существование. Эта неправота звучит даже в приведенных выше словах Белинского, ведь он сравнивает Афанасия Ивановича и Пульхерию Ивановну с некими Филемоном и Бавкидой, персонажами высокого античного мифа (рис. 6).

Рис. 6. « Меркурий и Юпитер в доме Филемона и Бавкиды» (Якоб ван Ост Старший, XVII век) ()

А если героев можно сравнить с персонажами такого высокого мифа, значит, и персонажи эти не такие уж низменные. Вспомним, кто такие Бавкида и Палемон, или, как сейчас его часто называют, Филемон. Это были старик со старухой, детей у них не было, они жили в крошечной деревушке, и вся их жизнь была посвящена друг другу. Вот это вечная любовь, а еще добродетель. Они никому и никогда не причинили зла. Более того, боги послали им испытание. Об этом замечательно рассказывается, например, в «Метаморфозах» великого римского поэта Овидия. Однажды пришли некие странники в деревню, где жили Филемон и Бавкида. Они постучались буквально во все дома, но ни один из жителей их не пустил. И только Филемон и Бавкида приветливо распахнули двери, не спрашивая, что это за люди. Они тут же выложили на стол всю свою снедь, которая приготовлена была на много дней вперед. Т. е. они сами рисковали остаться без еды. Но они подали гостям умыться, посадили их за стол, и, как обычно бывает в таких случаях, когда все расселись, над головами гостей просиял божественный свет. Это боги посетили скромное жилище Филемона и Бавкиды. За их гостеприимство, радушие, доброту боги наградили их: они дали им долгую беспечальную жизнь. Филемон и Бавкида становятся жрецами в храме Зевса Гостеприимного. И боги даруют им одновременную смерть, вернее, не смерть, а превращение. Филемон видит, как его Бавкида превращается в прекрасное дерево, а Бавкида видит, как Филемон становится таким же точно деревом. Они успевают попрощаться друг с другом. Затем эти деревья несколько столетий стоят рядом, радуя друг друга и окружающих людей.

Вот с какими персонажами сравнивает не только Белинский, но и сам Гоголь своих героев повести «Старосветские помещики». Но не только с персонажами высоко античного мифа связывает своих героев Гоголь. Обратимся к первым страницам повести. Ситуация немного странная. Говорится о цветущем и плодоносящем саде, в котором живут старосветские помещики. Черемуха и одновременно сирень цветет в этом саду, деревья унизаны яблоками, грушами, багряным цветом краснею вишни. В домике старосветских помещиков изображены на диванах птицы, похожие на цветы, и цветы, похожие на птиц. Это антураж рая, хотя рай положен людям после земной жизни. Но есть другая легенда, которая говорит о некоем прекрасном времени, которое существовало на земле. Разумеется, легенда эта о золотом веке. Она пришла к нам из античности. Первым записал эту легенду древнегреческий поэт Гесиод (рис. 7),

затем она повторена у римского поэта Овидия (рис. 8).

Рис. 8. Публий Овидий Назон (древнеримский поэт) ()

Что же это за легенда? Было некогда время, когда люди жили в блаженстве и безмятежности, земля давала все для пропитания, реки текли молоком и медом, вечно цвела весна, а с нею вместе и лето. Таким образом, мы можем отчетливо увидеть, что золотой век - это далекое прошлое, но на пространстве усадьбы старосветских помещиков сохранился какой-то осколок золотого века. Там время протекает медленно, блаженно, старосветские помещики никогда и никому не делают зла. Да, безусловно, их жизнь, может быть, названа низменной, но с важной коррективой: сам Гоголь говорит: «низменная, буколическая жизнь их». Буколики, или идиллия - это тоже своеобразный литературный жанр, пришедший из античности. Бесполезно предъявлять к идиллическому герою требования какой-то государственной деятельности, требование каких-то подвигов, деяний. Ведь идиллический герой - это человек, который живет в мире с окружающей действительностью, с собственной судьбой, со своей душой. Именной таких героев изображает нам Гоголь. Кроме того, подобно своим античным предшественникам, они искренне гостеприимны. Но Гоголь прекрасно понимает, что на пространстве современной жизни идиллической, волшебной реализации герой не получит, поэтому если античные персонажи Филемон и Бавкида заслужили милость богов и умерли в один и тот же миг, то этого не произойдет с героями Гоголя. Ведь повесть эта не о том, как они едят и пьют, хотя если посчитать, сколько раз герои принимают пищу, то получится около десяти раз в день. Повесть эта о великой любви, которая связывает этих двоих. А то, что они немолоды, не имеет значения, мы помним вечную любовь, связывавшую Тристана и Изольду (рис. 9),

Рис. 9. «Тристан и Изольда» (Д.У. Уотерхаус, 1916) ()

Франческу Римини и Паоло (рис. 10).

Рис. 10. «Паоло и Франческа» (Э.Ч. Халле) ()

Но любовь Афанасия Ивановича (рис. 11)

Рис. 11. «Афанасий Иванович» (П. Боклевский, Ил. к повести «Старосветские помещики», 1887) ()

и Пульхерии Ивановны (рис. 12)

Рис. 12. «Пульхерия Ивановна» (П. Боклевский, Ил. к повести «Старосветские помещики», 1887) ()

не менее сильна. Пульхерия Ивановна, как мы, может быть, помним, видит вернувшуюся внезапно серую кошечку, которую сманили коты, но она почему-то вернулась, одичавшая, странная, поела предложенную пищу, а затем, дико мяукнув, выпрыгнула в окно. Казалось бы, пустяк, забавное происшествие, но Пульхерия Ивановна понимает: это смерть приходила за ней. Некоторые исследователи находят в этом эпизоде связь с житийной литературой. Действительно, в житиях святых людям чистой жизни и светлой души является некая божественная милость: их предупреждают о грядущей кончине. Гоголь не собирается здесь выдерживать высокий, патетический, напряженный тон, и поэтому он немного снижает эту ситуацию: не ангел приходит к старичкам, а вот эта странноватая серая кошечка. Однако, подобно житийным персонажам, Пульхерия Ивановна способна предвидеть свою гибель. И расстаются старики. Пять лет живет в одиночестве Афанасий Иванович. Дальше Гоголь вводит некую новеллу, которая, казалось, не имеет прямого отношения к действию. Он рассказывает о некоем молодом человеке, который был влюблен в свою невесту безумно, страстно, нежно, дерзко, романтически. Невеста погибает, и молодой человек ни в чем не находит себе отрады, он дважды пытается покончить с собой, горе его безмерно, в нем нет ни тени надежды на какое-то душевное успокоение. Но менее чем через год рассказчик видит этого молодого человека в обществе молоденькой жены на светском рауте, где он весело играет в карты. Вот такая любовь царит в современном мире, который отнюдь не является золотым. Герои золотого века остаются верны друг другу до самого жизненного финала. Дальше Гоголь рассказывает о том, что в какой-то момент одинокий, заброшенный Афанасий Иванович слышит среди ясного летнего дня какой-то голос, который тихонечко зовет его. Гоголь говорит о том, что мы иногда слышим такого рода голоса, и у нас мороз пробегает по коже, потому что голоса эти - это голоса не нашего мира, а какого-то иного мистического мира. Но Афанасий Иванович чувствует только радость и бесконечное счастье: «Это она позвала меня», - говорит он и умирает успокоенный. Он надеется на посмертную встречу с Пульхерией Ивановной. И вот таким образом золотой век тут явно задействован Гоголем. Но если вспомнить легенду целиком, то мы увидим, что золотым веком тут дело не ограничивается. Согласно античной легенде после золотого века наступил век качеством похуже - серебряный. Все еще было много еды, все еще не было войн и болезней, но наступила зима, к людям стала приходить старость, и появилась смерть. И вот именно появление серебряного века со старостью и смертью мы можем наблюдать в «Старосветских помещиках».

Но тогда у нас картина проясняется, ведь следом за серебряным веком, с точки зрения Гесиода и Овидия, должен был появиться медный век, век поистине страшный. Гордые, мужественные, свирепые люди населяли этот век. Они непрерывно сражались друг с другом, у них было медное оружие, и даже жилища были из меди. И все они, истребив друг друга, погибли, и следа от них не осталось.

Теперь мы не удивимся, что именно на втором месте стоит повесть «Тарас Бульба». Именно там мы видим страшные исторические события гордых, мужественных и часто беспощадных героев. Это, своего рода, идеал, но идеал другого плана. В первой повести мы имеем дело с идеалом идиллическим, где кроткие и чистые сердцем герои живут в мире с собой и с окружающей их тихой и мирной природой. Во второй повести нам дается идеал другого типа - идеал героический. И точно так, как бессмысленно предъявлять к идиллическому герою требования великих деяний, точно так бессмысленно упрекать Тараса Бульбу (рис. 13)

Рис. 13. Тарас (Кибрик Е., Ил. к повести «Тарас Бульба», 1945) ()

или Остапа (рис. 14)

Рис. 14. Остап (Кибрик Е., Ил. к повести «Тарас Бульба», 1945) ()

в излишней жестокости.

Рис. 15. Андрий (Кибрик Е., Ил. к повести «Тарас Бульба», 1945) ()

Ведь Гоголь говорит о том, что Тарас Бульба и его товарищи убивали не просто на поле боя, иногда они уничтожали и мирное население. Но тут надо отчетливо понять, что Гоголь имел серьезные великие образцы в мировой литературе, которые он попытался пересадить на русскую почву. «Тарас Бульба» напоминает нам античный эпос, а именно «Илиаду». Гоголь осознавал это сходство, более того, он специально пытался его подчеркнуть, вот маленькие примеры тому. В «Илиаде» есть достаточно длинный список кораблей греков, которые приплыли под Трою, чтобы сражаться за прекрасную Елену. Гоголь в повести «Тарас Бульба» дает нам почти такой же длинный список казацких куреней, которые приходят на поле битвы. В «Илиаде» появляется сначала один Аякс, затем второй герой, третий, чтобы подчеркнуть, что героев много. У Гоголя появляется Кукубенко, затем второй, который обладает такими же героическими качествами. Во второй редакции повести Гоголь сознательно вводил скрытые цитаты из великого Гомера (рис. 16).

Таким образом, перед нами эпос, величественные, эпические герои. Интересно и то, что в «Тарасе Бульбе» соединены разные эпохи: в произведении есть и события XIV, и XV, и даже XVI века в таком своеобразном смешении. И это не ошибка автора. Гоголь прекрасно знал историю Малороссии, но он хотел создать некий универсальный образ героического прошлого.

А теперь обратимся к оглавлению сборника «Миргород», который состоит из двух частей. Первая часть представлена двумя повестями: «Старосветские помещики» и «Тарас Бульба». Таким образом, нам дается два совершенно различных, но идеальных построения. Не каждый человек может прожить идиллическую или героическую жизнь, а вот вместе они создают некий образ идеала.

Затем идет часть вторая, которая состоит из повестей «Вий» и «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Что же говорит нам античная легенда? После медного века, после этих страшных людей, совершавших подвиги и исчезнувших с лица земли, наступает некий последний век, античные авторы называют его железным веком. И первый признак железного века - это некое оскудение человеческих душ. Люди становятся слабыми, мелкими, мелочными. И вот, похоже, такую ситуацию мы наблюдаем в повести «Вий». Там действуют три персонажа, отпущенные на каникулы в бурсаки: богослов Халява, философ Хома Брут и ритор, самый младший из них, Тиберий Горобец (рис. 17).

Рис. 17. «Халява, Брут и Горобец, застигнутые сумерками в степи» (М. Микешин, 1877)

Внешне они очень похожи на запорожских казаков: у них такие же усы, такие же широченные шаровары, они с таким же энтузиазмом курят трубки-люльки, они любят богатырски объесться и поспать в лопухах. Но что-то в них непоправимо изменилось. Даже имена у них странные: Халява - дармовщинка, лень; Хома Брут - Хома - это простонародный вариант имени Фома, а Брут - это персонаж римской истории, тираноборец; Тиберий Горобец - Тиберий - имя грозного римского императора, а Горобец - малороссийский воробей. Эти герои путешествуют по степи, но все внезапно меняется и они попадают в иное пространство - пространство, наполненное злом. Там царствует панночка, которая оказывается страшной ведьмой, причем сила её невероятно велика.

Рис. 18. «Вторая ночь Хомы Брута» (Э. Новиков, Ил. к повести «Вий») ()

Поначалу Хоме Бруту удалось с ней справиться: он избил ее до смерти, и страшная демоническая старуха превращается в девушку. Казалось бы, победа обеспечена, но, оказывается, не все так просто. Даже посмертная сила панночки велика настолько, что ее длинная рука протягивается в сам город Киев, и именно оттуда извлечен Хома Брут и приведен к ее изголовью, чтобы три дня читать над ней молитвы. Т. е. совершенно ясно, что Хоме Бруту придется биться с нечистой силой. Жизнь наполнена злом, жизнь требует героического начала, но этого начала в Хоме Бруте практически уже не осталось. Вот как он разговаривает с отцом панночки, суровым и грозным сотником:

Сотник спрашивает:

- А кто был твой отец?

- Не знаю, вельможный пан, - отвечает Хома Брут.

- А мать твоя?

- И матери не знаю…

- …и сам я - черт знает что. Никакого виду с меня нет.

Вот таково самосознание героя. Жизнь требует героического начала, но героя нет, поэтому зло на пространстве повести торжествует. Хома Брут показал некую душевную слабость. Он посмотрел на Вия (рис. 19),

Рис. 19. «Вий» (Э. Новиков, Ил. к повести «Вий») ()

В последней повести Гоголь показывает, что не только героическое начало исчезает из мира, но и люди перестают быть героями, перестают быть людьми.

Рис. 20. «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» (А. Бубнов, 1952) ()

Мало того, что-то странное происходит с человечеством вообще. На что похож город, в котором проживают Иван Иванович и Иван Никифорович? То ли это стопка блинов, то ли это какая-то губка, странный гриб, уродливый нарост на теле земли. Иррациональность проникает даже в рассказ самого рассказчика, который беспрерывно восхищается Иваном Ивановичем: « Прекрасный человек Иван Иванович!» Но чем? У него «Славная бекеша» , «Его знает и комиссар полтавский» , «Он очень любит дыни» . И это качества прекрасного человека? Т. е. странность в самом рассказе. Мало того, какая-то странность проникает еще глубже: начинается сравнение Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, которое внезапным образом расползается. Говорится о том, что «у Ивана Никифоровича глаза маленькие, желтоватые, совершенно пропадающие между густых бровей и пухлых щек, и нос в виде спелой сливы» , (рис. 21)

Рис. 21. «Иван Никифорович» (П. Боклевский, Ил. к «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», 1882)

а «У Ивана Ивановича большие выразительные глаза табачного цвета и рот несколько похож на букву ижицу» (рис. 22)

Рис. 22. «Иван Иванович» (П. Боклевский, Ил. к «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», 1882) ()

Есть сравнение еще более странное. Рассказчик говорит о том, что «Иван Иванович несколько боязливого характера» , а «У Ивана Никифоровича, напротив того, шаровары в таких широких складках, что если бы раздуть их, то в них можно бы поместить весь двор с амбарами и строением» . И вот эта зловещая иррациональность и в жизни героев, и в их внутреннем облике и даже в самом рассказе рассказчика говорит нам о том, что жизнь непоправимо испорчена. Наступает тот самый железный век. Первым признаком железного века, как мы уже говорили, является измельчание человеческих душ, какая-то слабость и жалкость характеров. Люди действительно перестают быть людьми. Например, Иван Иванович любит беседовать с нищими, расспрашивать о нужде, а в итоге даже не подать, что является крайне античеловеческим качеством (рис. 23):

…Иван Иванович никак не утерпит, чтоб не обойти всех нищих. Он бы, может быть, и не хотел заняться таким скучным делом, если бы не побуждала его к тому природная доброта.

- Здорово, небого! - обыкновенно говорил он, отыскавши самую искалеченную бабу, в изодранном, сшитом из заплат платье. - Откуда ты, бедная?

- Я, паночку, из хутора пришла: третий день, как не пила, не ела, выгнали меня собственные дети.

- Бедная головушка, чего ж ты пришла сюда?

- А так, паночку, милостыни просить, не даст ли кто-нибудь хоть на хлеб.

- Гм! что ж, тебе разве хочется хлеба? - обыкновенно спрашивал Иван Иванович.

- Как не хотеть! голодна, как собака.

- Гм! - отвечал обыкновенно Иван Иванович. - Так тебе, может, и мяса хочется?

- Да все, что милость ваша даст, всем буду довольна.

- Гм! разве мясо лучше хлеба?

- Где уж голодному разбирать. Все, что пожалуете, все хорошо.

При этом старуха обыкновенно протягивала руку.

- Ну, ступай же с богом, - говорил Иван Иванович. - Чего ж ты стоишь? ведь я тебя не бью! - и, обратившись с такими расспросами к другому, к третьему, наконец возвращается домой…

Рис. 23. «Иван Иванович по дороге в церковь» (П. Соколов, Ил. к «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», 1891) ()

Но главная характерная черта железного века - это раздоры. Считается, что в железном веке наступит война всех со всеми, право заменит кулак, сын пойдет на отца, брат на брата. И вот мы видим, что четвертая повесть как раз и посвящена ссоре (рис. 24).

Рис. 24. «Ссора» (Ил. к первой публикации повести в альманахе «Новоселье», 1834)

Другое дело, что и в гоголевском, и в нашем современном мире даже ссоры между этими людьми иллюзорны. Мы не знаем, по какому поводу они дружат и по какому поводу поссорились. Они добродушно осыпают друг друга ругательствами, и это не вызывает у них отторжения. Но затем Иван Никифорович произносит роковое слово «гусак» - и всё: ссора страшная, с полным разрывом отношений.

Итак, просмотрев эти четыре повести, мы видим, что есть некая сверхидея, которая очень тесно связывает эти произведения, имеющие разный сюжет и жанр: идиллия и золотой век плавно и печально перетекает в серебряный, грозные времена медного века, постепенное наступление зловещего века, когда нужен подвиг от человека, а человек измельчал и подвига совершит не в силах. И, наконец, полное растление душ: утрата идеалов, чести и совести - вот, что такое современный мир, с точки зрения Гоголя.

В античности легенда о четырех веках заканчивалась апокалиптически. И вот этот эсхатологизм, или настроение ожидания конца света, похоже, свойствен и гоголевскому сборнику «Миргород». Таким образом, все эти четыре повести оказались под одной обложкой и поставлены именно в таком порядке, конечно же, не случайно. Они связаны с глубинными гоголевскими историософскими концепциями. Он, действительно, считал, что жизнь в мире ухудшается, что зло торжествует, притом безнаказанно, и человечество должно приложить колоссальное усилие, чтобы противостоять этому захлестывающему всё миру зла. Удастся ли это ему? Об этом Гоголь размышлял на протяжении всего своего творчества, но начинает размышлять, безусловно, в 1835 году, когда пишет сборник «Миргород».

Список литературы

  1. Сахаров В.И., Зинин С.А. Русский язык и литература. Литература (базовый и углубленный уровни) 10. - М.: Русское слово.
  2. Архангельский А.Н. и др. Русский язык и литература. Литература (углубленный уровень) 10. - М.: Дрофа.
  3. Ланин Б.А., Устинова Л.Ю., Шамчикова В.М. / под ред. Ланина Б.А. Русский язык и литература. Литература (базовый и углубленный уровни) 10. - М.: ВЕНТАНА-ГРАФ.
  1. Интернет-портал Feb-web.ru ().
  2. Школьный отличник ().

Домашнее задание

  1. Найдите в повестях сборника «Миргород» все романтические и реалистические образы.
  2. Определите в повестях сборника «Миргород» все возможные мотивы (философские, фантастические, героические и проч.).
  3. * Напишите сочинение-размышление на тему: «Гоголевские герои в наше время».

Сборник «Миргород».

Первый сборник, который прославил Н.В. Гоголя («Вечера на хуторе близ Диканьки»), был издан без его имени, и только в начале 1835 года вышла первая большая работа под его фамилией, которая называлась «Женщины».

Однако первый большой сборник, который по-настоящему сделал имя Гололю, как автору произведения, это «Арабески». Сборник имеет очень характерное название, потому что в нём в причудливом стиле перемешаны разные по типу тексты: и исторические статьи, и исследования, и публицистические тексты (например, рецензия на первое представление картины К. Брюлова «Гибель Помпеи»). И, кроме того, в нем находятся и собственно художественные произведения, которые включают в себя три первых редакции таких общеизвестных повестей как «Невский проспект», «Портрет» и «Записки сумасшедшего».

Таким образом, к 1835 году первые редакции эти первых трёх очень известных повестей уже вышли в свет. (см. следующую лекцию).

Следующим вышел сборник «Миргород» . [Промежуток между изданиями несколько недель разницы.]

«Миргород» имеет вполне реалистическое и, в то же время, символическое название. Во-первых, Миргород - это реальный город на Украине, недалеко от тех мест, где родился Н. В. Гоголь. Так, например, его прадед был миргородским полковником. Таким образом, это вполне реальное место, которое так или иначе присутствует в тексте как некая привязка к действию.

Но во-вторых, название Миргород можно толковать и в символическом плане. Это толкованию посвящена работа профессора РГГУ Ивана Андреевича Есаулова, которая помещена в сборнике «Категория соборности в русской литературе». [Сборник указан в программе]. Главная идея, смысловая нагрузка этого названия - мир разрушаемый городом.

Что же имеется в виду? В «Вечерах на хуторе близ Диканьки» создан гармоничный мир, в котором преобладает оптимистичная нота. И это очень важная отличительная черта «Вечеров». И единственная из всех повестей, которая родственна по духу пушкинским «Повестям Белкина» по духу, это «Иван Федорович Шпонька и его тетушка». Она органично включена в пушкинское движение мысли и представление о жизни.

Совсем другая картина изображается в «Миргороде», потому что общая тональность здесь построена на ощущении исчезающей гармонии, которая ещё больше или в меньшей степени есть в первых двух повестях и полностью поглощена ссорами и дрязгами в последней.

В данном случае необходимо обращать внимание на гоголевское построение текста и на конструкцию самого сборника. Акцентирование внимания автором на композиции, цикле расположения повестей очень явно очень серьёзно обдумано и является особой творческой идеей.

Таким образом, складывается определённая программа (как и у «Лермонтова в Герое нашего времени»). В данном случае каждая повесть может быть напечатана отдельно, но большую информацию из этих них мы получим, читая повести в их расположении.

Если посмотреть внимательно, то в повестях дважды встречается тема любви . Первый раз в «Старосветских помещиках», а затем в первой повести «второй» части - «Вий».

Второй очень важный момент - это соотношение темы любви и темы дружбы , которые всегда тесно связаны друг с другом. И две другие повести, вторая пара, посвящены дружбе. Это «Тарас Бульба», который конечно же о товариществе, о мужской героической дружбе, и «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» тоже о дружбе. Таким образом, повести выстраиваются в шахматном порядке: любовь – дружба – любовь - дружба.